Был у меня одноклассник — очень непростой тип. Прямо скажем,
сложный.
Он был страшный хвастун и врун. Все время рассказывал про свои
бесконечные и откровенно мнимые подвиги: то он раскидал в одиночку
целую кодлу шпаны, то он переплыл Волгу туда и обратно, когда летом
ездил к дяде под Саратов, то победил всех на городской
математической олимпиаде, при том, что в родной школе по математике
никогда ничего выше трояка не имел. Все к этому привыкли и в
бессмысленные обличения не пускались. Ну, переглядывались
иногда.
При этом он был обидчив и подозрителен до крайности. О чем бы ни
шел спор (а он был еще и отчаянный спорщик, то есть разговор на
любую, даже самую невинную тему умел превращать в вязкий
нескончаемый спор), он в какой-то момент говорил: «Ты, наверное,
думаешь, что ты самый умный». «С чего ты взял, что я так думаю…»
— «Думаешь, думаешь, я же вижу». Постепенно я проникся убеждением,
что это не я, а именно он думает, что я, если уж и не самый умный,
то по крайней мере умнее его. Но думает он об этом столь потаенно,
что он думает, что это я так думаю.
Был у меня одноклассник — очень непростой тип. Прямо скажем,
сложный.
Он был страшный хвастун и врун. Все время рассказывал про свои
бесконечные и откровенно мнимые подвиги: то он раскидал в одиночку
целую кодлу шпаны, то он переплыл Волгу туда и обратно, когда летом
ездил к дяде под Саратов, то победил всех на городской
математической олимпиаде, при том, что в родной школе по математике
никогда ничего выше трояка не имел. Все к этому привыкли и в
бессмысленные обличения не пускались. Ну, переглядывались
иногда.
При этом он был обидчив и подозрителен до крайности. О чем бы ни
шел спор (а он был еще и отчаянный спорщик, то есть разговор на
любую, даже самую невинную тему умел превращать в вязкий
нескончаемый спор), он в какой-то момент говорил: «Ты, наверное,
думаешь, что ты самый умный». «С чего ты взял, что я так думаю…»
— «Думаешь, думаешь, я же вижу». Постепенно я проникся убеждением,
что это не я, а именно он думает, что я, если уж и не самый умный,
то по крайней мере умнее его. Но думает он об этом столь потаенно,
что он думает, что это я так думаю.
Он, судя по всему, относился к себе довольно скверно, но был
уверен, что это другие относятся к нему скверно, причем совершенно
незаслуженно. А к нему не относились плохо. Его просто старались
избегать. Не звали, например, на дни рождения, где — все знали — он
обязательно затеет какой-нибудь бессмысленный спор и всем испортит
веселье. А он на это обижался. В общем, замкнутый круг.
И я думаю, что коллективное тело официальной России относится к
себе очень и очень плохо. И этим многое объясняется. Например,
шизофреническое сочетание неизбывного мифа о великодержавном
«величии» с входящими в явное противоречие с ним заячьей
мнительностью и стародевической обидчивостью, кое-как
простительными для маленьких и слабых, но совершенно неуместными
для великих, сильных, великодушных и высокодуховных.
Этим же объясняется и специфическое отношение к Западу, основанное
на глубинной, загнанной в подсознание убежденности, что «мы хуже
всех». Эстонцам, например, не позволено переносить с места на место
наши памятники — они же вроде как культурный народ. Нам можно эти
памятники и вовсе посносить. Они же наши.
Нам можно все, чего нельзя другим. Но не потому, что мы лучше
других, а потому что хуже. Что с нас возьмешь.
Отсюда же и повышенная бдительность и нервозное ощущение, что «за
тобою полоса пограничная идет». Поэтому все эти, «которые думают,
что они умнее всех», называются русофобами. Это те, кто все время
напоминает нам о том, какие мы есть на самом деле. Ну, а зачем? Без
них тошно.
Русофоб (это который не патриот) всегда замечает только плохое. Или
некрасивое. То есть некрасивое с точки зрения патриота. А
некрасивое с точки зрения патриота — это все то, что не пишется с
заглавной буквы.
Патриот праведно негодует: «Вот зачем этот фотограф снимает бомжей
на вокзальной площади? Зачем? Что он хочет этим сказать? Что у нас
кроме бомжей и нет ничего? А зачем вот они пишут о том, что в нашем
городе дом обрушился? Ну, обрушился. У других, что ли, дома не
рушатся? У них там за океаном и не такие дома валятся — по сто
этажей. А у нас трехэтажный дом всего-то.
Ну вот зачем? Как будто в городе нет ничего хорошего. Почему бы им
не осветить, например, телевыступление нашего мэра, в котором он
честно сказал, что не берет взяток? А почему бы не рассказать про
конкурс молодых поэтов-патриотов из литобъединения «Двуглавый
орленок»? Я вот вам сейчас зачитаю стихотворение, получившее первую
премию. Называется «Слово об органах». Вот, послушайте:
Сквозь ветры западные злые
В коттедже, в офисе, в избе
Нас греют органы родные
С названьем кратким «Эфэсбе».
Димон с Вованом все осилят,
Распилят, перетрут, спасут.
Вперед, Единая Россия!
Пусть несогласные сосут
Трансатлантическое вымя,
Шакаля, хрюкая, визжа.
Но хрен им: все звончей над ними
Свистит державная вожжа.
Иного нам не надо рая,
Покуда органы ГБ,
Как бы резвяся и играя,
Нам нежно водят по губе…
Ну, концовка там не совсем понятная. Но это же все-таки поэзия,
мерцание, как говорится, смыслов. А в целом хорошо, по-моему:
боевито, напористо. А вам бы только негативчик смаковать. Думаете,
наверное, что самые умные».
А тот самый мой одноклассник, как и все подозрительные люди, считал
себя еще и ужасно доверчивым.
Эх, доверчивость, будь она неладна. Вот и национальный лидер Путин
признался, что главным своим недостатком считает доверчивость.
И правда — сколько бед из-за этой доверчивости. Уж если ты,
допустим, сам себя ощущаешь людоедом, то тогда уж не позволяй
жидо-атлантическому коту в сапогах заморочить тебе голову. И под
его сладкое мурлыканье про глобальный мир и общечеловеческие
ценности не превращай сам себя в ничтожного мышонка. А то ведь
сожрет и не подавится. Знаем мы этих котов.
Или уж не будь людоедом. Тогда и коты не страшны.
Источник