Шура Буртин
Исраэль Шамир — одиозная фигура в израильской политике. Но
сам по себе радикализм — не повод. Шамир — культовый
литератор, уникальный переводчик между еврейской и русской
культурами
Власти Израиля его очень не любят. Через день после нашей прогулки
фотокор «РР» Юрий Козырев обратился в правительственное бюро по
связям с прессой за аккредитацией в сектор Газа. Директор бюро Дани
Симан ответил, что, по их сведениям, Козырев встречался с «врагом
народа Исраэлем Шамиром»Мы с Шамиром сидим в кафе в Рамалле. С нами
палестинский профессор Гасан Абдалла и его французская жена.
— Мы с Гасаном всегда спорим, — смеется Шамир. —
Он не любит ХАМАС, а мне он нравится.
— ХАМАС?!!
— Да мне вообще нравятся верующие: хорошо, когда люди думают
о душе. ХАМАС заботится о людях, делает много хорошего —
школы, больницы. Они не коррумпированы…
Тут француженка вспоминает, что книги Шамира запрещены во Франции
за антисемитизм.
— Вы правда ненавидите евреев?
— Да нет, конечно. Просто мне кажется важным убить еврея в
себе…
Я много лет то тут, то там слышал про Исраэля Шамира, но в образ
эти сведения не складывались. Советский диссидент, борец за право
евреев на выезд в Израиль, израильский спецназовец, военный
корреспондент во Вьетнаме, переводчик великого еврейского писателя
Шмуэля Йосефа Агнона, тончайший знаток иудаизма, японист, колумнист
русофильских газет «День» и «Завтра», лидер израильских
ультралевых, выступающий за демонтаж еврейского государства, самый
известный в мире израильский публицист, автор нового русского
перевода «Одиссеи». Казалось, это какие-то разные Исраэли Шамиры
— может, однофамильцы.
Но по телефону отвечает конкретный Шамир — хриплый, веселый и
расслабленный: «Потрепаться про Палестину? А я туда завтра еду,
присоединяйтесь».
Он подбирает нас на трассе Тель-Авив — Иерусалим и
оказывается низеньким, коренастым, загорелым шестидесятилетним
мужичком. Похож скорее на араба, чем на еврея. Глаза веселые, очень
живой, дружелюбный — но себе на уме.
— Сначала заедем в Иерусалим, я вам кое-что
покажу…
Мимо тянутся скучные типовые городки. За десять лет, что я тут не
был, Израиль очень изменился. Раньше было ощущение, что ходишь по
фанерным декорациям, наспех выстроенным на Луне. Шаг в сторону
— и из театра людской жизни попадаешь в древнюю пустыню, где
бродили со своими стадами пророки. Чувствовалось, что стране всего
пятьдесят лет — мгновение в истории этой земли.
Теперь это свежее чувство исчезло, все позастроили. Население
сильно выросло, город поглощает равнину: весь Израиль-то —
сорок километров в ширину. В городках — лес многоэтажек.
Здесь стало как-то обычно и скучно.
Но хайвей несется в гору, мимо начинают мелькать сизые каменистые
холмы — и вдруг я их узнаю: в их форме словно звучат строки
Библии. Удивительно, но в тексте каким-то образом запечатлелся этот
рельеф. Обычные вроде горы, но глядишь — и совершенно ясно,
что Библия была написана здесь.
— Вы, наверное, самый известный антисионист — а
начинали сионистом.
— Да, по молодости был большим антисоветчиком. Ну, знаете, в
60х был большой душевный подъем, надежды, что что-то
изменится, жизнь пойдет дальше. Конечно, занимались всякой
диссидентурой, я дружил с Сашей Даниэлем, Вадиком Делоне. Но все
это закончилось с вводом войск в Чехословакию в 1968м. Это
был ужасный облом. Я жил в Новосибирске, помню, мы с другом, Степой
Пачиковым (в будущем — одна из ключевых фигур российского
софтверного бизнеса. — «РР»), ходили ночью по Академгородку и
писали на стенах: «Руки прочь от Чехословакии!». Все надежды
рухнули, но народ был энергичный, а я-то особенно, — мы все
бросились искать другие дела. И тут как раз появился на горизонте
сионизм. Тоже было интересно: подполье, кружки иврита. Были явки,
приезжали евреи со всего Союза — из Грузии, с Украины, из
Прибалтики, Бухары, все такие разные, узнавали друг о друге. В
лесах собирались, на Рижском взморье, на одесском Лимане. Сидели у
костра, пели еврейские песни, рассказывали басни про героическую
борьбу. Было очень весело. Это было очень жизнерадостное движение
— в отличие от диссидентов, которые пили «за успех нашего
безнадежного дела». А там были ясные, осуществимые цели, и от этого
был оптимизм.
Знаете, что я в этом нашел? Это же были 60е, молодежь везде
увлекалась национально-освободительной борьбой, грезила Вьетнамом,
Кубой. Потому что там была простая, очевидная справедливость. Им
тоже хотелось быть в джунглях, среди партизан — или хоть
помитинговать в их поддержку. А тут тоже получалась такая борьба,
только еще оказывалось, что ты сам вьетнамец.
— А как вы стали спецназовцем?
— Ну, я приехал, меня встретили замечательно. Все тут было
сказочно: евреев из России были единицы, все носились со мной, как
дурень с писаной торбой. Ну а когда к человеку хорошо относятся,
хочется дать больше. Я тогда в армию пошел. Армия мне понравилась,
получил очень много удовольствия. Служил в замечательных десантных
частях, у нас были такие красные ботинки, я ими очень гордился. Да
и физически очень полезно побегать по горам.
Ну а потом война началась — война Судного дня,
с Сирией и Египтом. Война — это тоже, знаете, красиво и
интересно. Война — вещь увлекательная, мощь, стихия.
Мальчишки любят такие вещи. Здорово это — бегать, стрелять. И
задачи у нас интересные были — это достоинство десантных
частей. Например, забросили глубоко в тыл, фиг знает куда, на
дорогу Суэц — Каир, отрезать снабжение египтян. Сидим: с
одной стороны прут танки, с другой — пехота. Интересно!
Помню, когда в первый раз попал под артобстрел, подумал: «Это же
ведь они, дураки, и попасть по нам могут! Что они, не видят, что
ли, нас?» Конечно, грустно, что люди гибнут, но на войне как-то
по-другому к этому относишься. В общем, очень мне понравилось.
Потом я демобилизовался, но хотелось еще. Я тогда уехал во Вьетнам,
Лаос, Камбоджу — военным корреспондентом. Хотя, конечно,
другая война, и журналистом быть гораздо легче, чем солдатом.
А с другой стороны, именно в армии я увидел Палестину. Помню, бегал
на тренировке по лагерю, а за колючей проволокой крестьянин с сохой
боронил землю вокруг масличных деревьев. И так я ему завидовал! Мне
ужасно захотелось тоже родиться тут, на склоне холма, среди коз, у
виноградника.
Лифта
Машина карабкается в гору, на которой раскинулся Иерусалим. Но
Шамир вдруг паркуется где-то на автостраде, среди бетонных
развязок. По пыльной тропинке мы спускаемся в ущелье и видим
заброшенную арабскую деревню.
— Вот причина того, что происходит в Газе. Это Лифта, жителей
выгнали в сорок восьмом и не позволили вернуться. Таких деревень
четыреста пятьдесят. Большинство их снесли бульдозерами и засадили
лесом, чтобы и следа не осталось. Газа — это дети и внуки
жителей, согнанных отсюда.
Деревня красивая, по склонам раскиданы роскошные каменные дома
арабской архитектуры. Заходим — пусто, копоть и дыра в
потолке.
— Военные проломили крыши, чтобы люди не вернулись. Сразу
после войны жители стали просачиваться в родные места, их
отлавливали и расстреливали или высылали. Даже тем, кто убежал в
соседний город, вернуться не разрешили. Поля и сады объявляли
военным районом, не разрешали обрабатывать, а потом конфисковывали
как необрабатываемые.
Мы вылезаем на крышу красивого старинного дома. Отсюда видна вся
мертвая деревня. На холмах вокруг уже торчат иерусалимские
новостройки. А тут странный кусок вечного сорок восьмого года.
— Я слышал, что палестинцы ушли сами, надеясь вернуться,
когда арабские армии скинут евреев в море.
— Да, израильтяне шестьдесят лет талдычат эту бессмысленную
мантру. Убежали они, как все беженцы, от войны, жизнь спасали.
Какая разница, на что они там надеялись? Евреи же не спросили их,
когда основали тут свое государство. Это что, основание отнять у
них дом? Сионисты считали Палестину пустой — то, что тут жили
полтора миллиона человек, их не смущало. Когда палестинцы убежали,
они очень обрадовались: это им и было надо. Главный израильский
аргумент: война с арабами вечна, неизбежна, они нас мечтают
сбросить в море, генетически ненавидят… На самом деле эта
риторика нужна, чтобы не говорить о грабеже, не отдавать
захваченное.
— Да, но зачем арабы держатся именно за эти места?
Израиль маленький, а арабский мир большой.
— Евреям, да и вообще горожанам, непонятно, что тут такого.
Еврей думает: «Что бы я сделал на их месте? Ну, прогнали. Займусь
чем-нибудь другим, пошлю детей в университет,