Ничто у нас не хуже. А многое – лучше. Но
не хватает чего-то, что делает Америку Америкой, что придает ей тот
самый гипнотический вкус, то романтическое ощущение, которого в
Краснодарском крае нет. Так было до прошлой недели.
Почти двадцать лет тому минуло. Сырым осенним днем одна тысяча
девятьсот восемьдесят девятого года я с приятелем ехал в институт.
Второй курс – знаешь уже, что почем. На картошку вот
съездили. В Верею. Портвейн «777» из алюминиевых кружек, выданная
на одну ночь только что изданная «Лолита», альбом «Кино» «Звезда по
имени Солнце» и Radio Silence неожиданно бросившего «Аквариум»
Гребенщикова. «Ява» явская значительно лучше, чем «Ява»
дукатовская, но за ней надо приходить к открытию магазина, а еще
лучше – приезжать утром прямо на фабрику. А на «Космос» не
хватает стипендии.
Ничто у нас не хуже. А многое – лучше. Но не хватает чего-то,
что делает Америку Америкой, что придает ей тот самый гипнотический
вкус, то романтическое ощущение, которого в Краснодарском крае нет.
Так было до прошлой недели.
Почти двадцать лет тому минуло. Сырым осенним днем одна тысяча
девятьсот восемьдесят девятого года я с приятелем ехал в институт.
Второй курс – знаешь уже, что почем. На картошку вот
съездили. В Верею. Портвейн «777» из алюминиевых кружек, выданная
на одну ночь только что изданная «Лолита», альбом «Кино» «Звезда по
имени Солнце» и Radio Silence неожиданно бросившего «Аквариум»
Гребенщикова. «Ява» явская значительно лучше, чем «Ява»
дукатовская, но за ней надо приходить к открытию магазина, а еще
лучше – приезжать утром прямо на фабрику. А на «Космос» не
хватает стипендии.
За стеклами разболтанного «Икаруса» – слякоть и сопли. Мы с
приятелем стоим там, где я так люблю стоять – у самого края
гармошки, за вертикальной штангой – там меньше всего толкают.
Приятель мой, Л., смотрит в окно и говорит: «Надо валить». Я тоже
смотрю в окно. Там грязно и серо. Там очень тоскливо.
Там все еще советская власть, с виду вроде бы такая же, как и
раньше. Только в магазинах стало совсем пусто, но в восемнадцать
лет об этом не думаешь – на столе у родителей почему-то
всегда есть и завтрак, и ужин, а обед есть в институте. А что за
сигаретами надо с утра и с алкоголем беда – так нам вроде
вообще еще не по возрасту. Так что та же самая советская власть,
что и раньше. С одним только отличием – мы уже знаем, что
бывает другая, заморская жизнь. Мы уже видели видео. А у нашего
сокурсника, который перед весенней сессией курил на подоконнике
тринадцатого этажа и упал оттуда, родители и вовсе работали в
Ясенево, во внешней разведке. И у него был компьютер «Атари».
Одногруппника мы похоронили и компьютера больше не видели –
но ведь один-то раз мы его все равно видели! Там была игра про
кольцевые гонки, и иногда машинка заезжала на пит-стоп, и смешные
человечки меняли колеса. И мы достоверно знали, что бывают миры,
где компьютеры возможны у людей, вы не поверите, дома!
«Валить надо», – повторил мой приятель. «Зачем?» –
спросил его я. «Я не хочу жить в этом говне, – отвечал мне
приятель. – Я хочу жить в Америке».
Я не то чтобы был против. Валить так валить. В Америку так в
Америку. Но ни я, ни мой приятель не знали, что надо для этого
делать. А самое главное – каждый вечер находилось дело,
которое было важнее Америки. Это могло быть свидание, это могла
быть попойка. Это могло быть свидание на попойке. Или попойка после
свидания. «Я хочу здесь жить, как в Америке», – сказал я
приятелю. И с тех пор повторял эту мантру всем тем, кто рядом со
мной собирался валить. А их было много.
Я рос, поднимался по лестнице и по зарплате. Свидания перешли в
сожительства, сожительства переросли в семью, я занимался тем и
другим, менял профессии и работал на многих работах одновременно.
Но почему-то никогда не забывал о той формуле: «Я хочу здесь жить,
как в Америке».
А потом я поехал в Америку. На конференцию по компьютерной графике.
В Сан-Франциско, а потом и в Лос-Анджелес. Я стоял у моста
Голден-Гейт, я бродил по Голливудскому бульвару, я выпивал в
Санта-Монике. В каких-то дворах росли помидоры. На холмы
поднималась пыльная грунтовая дорога. По дорожкам шли старики с
детскими колясками, в которых лежал всякий хлам. За забором в южной
темноте висел желтый фонарь, путавшийся в листьях пальм, словно в
пирамидальных тополях. Больше всего это напоминало мне
Краснодарский край. Город Кропоткин, где родилась моя мама. Я вдруг
отчетливо понял, что мы давно уже живем, как в Америке. Все то же
самое.
Не хватало какой-то одной, неуловимой, но все же существенной
детали. Чего-то такого, без чего нет вкуса Америки. Без чего нет ее
душного запаха. Сначала я думал, что это бетонные дороги. Но нет,
построили бетонные дороги – а деталь не появилась. Потом я
думал, что это небоскребы. Но нет – небоскребы есть, а
ощущения нет.
Я пытался найти эту деталь в магазинах и ресторанах. Нету различий.
Я пытался найти ее в потреблении – и здесь нету различий.
Дома у нас лучше, машины дороже, телевидение цветастей. Музыка? За
редкими исключениями американская музыка даже хуже, чем наша. Кино?
Ну, кино. Но ведь то же самое кино мы видим и здесь.
Непонятно. Ничто у нас не хуже. А многое – лучше. Но не
хватает чего-то такого, что делает Америку Америкой, что придает ей
тот самый гипнотический вкус, но романтическое ощущение, которого в
Краснодарском крае нет, не найти.
Так было до прошлой недели.
И вдруг вся картинка сложилась.
Два малолетних балбеса в итальянской спортивной машине. Колонна
черных «Мерседесов» на широкой дороге с вооруженными парнями
внутри. И снова два малолетних балбеса в итальянской спортивной
машине, подаренной папой третьего дня.
И наконец, сошедший с ума полицейский с ворованным пистолетом в
ночном супермаркете.
Отличия стерлись.
Хэллоу, Америка, о.
Нас так долго учили любить твои запретные плоды.
Источник