КРИЗИС ИДЕНТИЧНОСТИ В СОВРЕМЕННОЙ
РОССИИ: ВОЗМОЖНОСТИ
ПРЕОДОЛЕНИЯВажной проблемой сегодняшней России,
определяющей как логику политического развития, так и характер
массовых общественных умонастроений, является дилемма, что же
все-таки с нами происходит, какова основная «результирующая» идущих
процессов – модернизация это или деградация?
Действительно, именно ответ на этот вопрос обусловил поляризацию
политических предпочтений по линии «партия власти против
коммуно-патриотического блока». Те, кто полагает, что Россия с
трудом и болью, но все-таки выбирается из исторического тупика,
– те прямо или косвенно поддержали нынешний режим как гаранта
от «контрреформаторского отката». Те же, кто склоняется к
противоположному диагнозу: «нет никакой продуктивной реформы, а
имеет место откровенная деградация», отдали предпочтение
коммуно-патриотической оппозиции, как наиболее радикальному критику
«деградационной модели».
Разумеется, дилемма «модернизация или деградация?» – это лишь
самая общая рамка для разговора о том, «что с нами происходит».
Ответ на этот вопрос имеет массу региональных, отраслевых,
социально-классовых и, наконец, конкретно-личностных вариаций. И
описанная выше жесткая поляризация могла бы быть сочтена
естественной (каждый волен идентифицировать себя либо с
«модернизационным», либо с «деградационным» полюсом), если бы не
одно обстоятельство – практическое отсутствие в нашем
обществе интегрального представления о проблеме.
Более того, политическая поляризация, в свою очередь, искусственно
растаскивает эту комплексную проблему на два больших, мало
соприкасающихся сегмента, когда каждый из противоборствующих
лагерей выуживает из огромной кучи разрозненных малоосмысленных
эмпирических фактов только те, что ему подходят и нанизывает их на
свой отдельный партийный «шампур». В итоге на опекаемом властью
«модернизационном полюсе» господствует оптимистический фатализм:
«верной дорогой идем, господа», «конечный успех гарантирован
историческими законами». В противоположном, оппозиционном лагере,
напротив, нарастает манихейское отрицание истории: «все не так,
ребята, но пусть враги (читай: «временный оккупационный режим») не
радуются – будет и на нашей улице праздник».
Другими словами, обсуждение проблемы «модернизация или деградация?»
требует совершенно нового – не партийного, а гражданского, в
идеале – общенационального – статуса.
Модернизация всегда в истории происходит по мере и за счет
отмирания старых форм; сосредоточение ресурса в одном месте
осуществляется в конечном итоге за счет изъятия его из другого
места. Тривиальный факт: рывок нынешнего мирового авангарда
произошел в значительной мере за счет высасывания ресурсов из
колонизованной «периферии». Более того, сами либерализм,
демократия, гражданское общество «внутри Запада» сформировались во
многом за счет вытеснения всех авторитарных комплексов вовне, за
счет противопоставления «избранной белой расы» – «варварскому
окружению» и выстраивания на месте внутрисословной пирамиды –
теперь уже внешней иерархии культур.
Особенность России состоит в том, что все попытки ее модернизации
осуществлялись за счет не «внешнего», а «внутреннего» колониализма.
Вестернизирующая инновация всегда вела здесь к модернизации одних
сословий, отбрасывая другие в еще пущую «азиатчину». На материале
петровских реформ это хорошо показал Г.Плеханов: «Социальное
положение «благородного» сословия изменялось в одну сторону –
в сторону Запада, – в то самое время, когда социальное
положение «подлых людей» продолжало изменяться в сторону прямо
противоположную – в сторону Востока».
Вот этот «цивилизационный противоход», являясь константой всех
российских западнических реформ (нынешняя – не исключение),
обнаруживает себя со временем как главная причина их «пробуксовки»,
накапливая потенциал последующих «контрреформ».
Между тем, дело здесь не просто в социальном размежевании общества.
Без идущей в авангарде элиты модернизационного прорыва никогда не
было и заведомо не будет у нас. Выражаясь метафорически, чтобы
общество реформировалось, кто-то должен отправиться на «тот берег»
первым, а затем, построив надежный корабль (на этом берегу его
строить уже не из чего), вернуться и забрать остальных. Наша
проблема в том, что у основной массы населения есть веские
основания сомневаться, что «ребята, ушедшие в отрыв, за нами
вернутся». Отсутствие достаточной общественной легитимности тех,
кто на сегодня оказался впереди, – вот главная на сегодня
российская проблема. А отсюда – и массовая невосприимчивость
к заклинаниям властей о том, что «скоро все образуется и надо
немного потерпеть», и нарастание традиционного на Руси соблазна
«раскулачить оторвавшихся от коллектива». Г.Федотов точно определил
это российское умонастроение: «либо свобода для всех, либо ни для
кого».
Отметим и другое важное обстоятельство. Сама проблематика
«деградации» и даже «исторической смерти» России сегодня перестала
быть социально табуированной в общественном сознании. Больше того,
неявным образом императив «разрушения» (скажем мягче, «полного
демонтажа» прежней социальности) витает над идеологами нынешнего
раунда реформ. Согласно некоторым теоретикам, Россия себе же во
благо должна пройти через некоторый «нуль», «удариться о дно»,
чтобы потом счастливо реинкарнироваться в новое, лучшее качество.
Утверждается, к примеру, что в тоталитарной структуре бывшегоСССР
не оказалось потенциала модернизационного самопреобразования. И,
следовательно, чтобы расчистить место новому, старая структура
должна была с необходимостью рухнуть. Тема «социальной смерти с
последующим воскрешением» в иных концепциях возводится чуть ли не в
ранг некоей константы всей российской истории: приводятся примеры
«петровской» и «большевистской» России, которые, радикально
разрушив предшествующие структуры, сами продемонстрировали еще
больший уровень социальной витальности.
Проще всего было бы однозначно заклеймить такого рода концепты,
варьирующие, как нетрудно заметить, традиционную тему русского
радикализма: «до основанья, а затем…». Однако все опять не так
просто. Идея «прохождения через нуль», вызывающая столь резкое
неприятие консерваторов, – это достаточно распространенный и
вовсе не тривиальный ход исторической мысли. Порочной является не
эта идея сама по себе, а неотрефлексированное убеждение российских
радикалов, что в ходе модернизации все страны так или иначе
проходили фазу «социального небытия», якобы неизменно
оканчивающуюся успешной «реинкарнацией». На самом деле история
говорит совсем о другом: «социальная реинкарнация» является
явлением вероятностным и никому не гарантирована. Видеть в любой
болезни залог неизбежного выздоровления только на основании того,
что сосед вчера болел, а сегодня пышет здоровьем, – весьма
легкомысленно. Вот и нынешний кризис в России также является
вероятностным по своему исходу и, стало быть, должен быть
разносторонне и комплексно исследован именно в связи с этой
методологической презумпцией.
Принципы такого анализа давно выработаны в истории русской
социальной мысли. К примеру, П.Струве, изучая противоречивую
российскую динамику начала века, сформулировал «глубокое и язвенное
противоречие»: «Спасет ли эта новизна, даст ли она окрепнуть
государственной ткани или и под ней гниение будет продолжаться,
язва будет расти?» – звучит весьма актуально. Г.Федотов
удачно назвал такую ситуацию «опасным бегом на скорость»: «Что
упредит – модернизация или бунт, который смоет ее волной
народного гнева?» А великий испанец Х.Ортега-и-Гассет полагал, что
всю нашу эпоху осеняет гигантский по величине вопросительный знак,
весьма двусмысленный по форме: не то виселица, не то триумфальная
арка… Вот этого «вопросительного знака» и не чувствуется в
текстах большинства современных авторов, склонных либо к партийной
апологетике происходящего, либо к столь же партийно-ангажированному
его тотальному отрицанию.
Между тем игнорирование вероятности истории уже подводило Россию.
И.Ильин писал, что главное, что привело к «большевистской
катастрофе», – это наивно-упертое убеждение преобразователей,
что «России терять нечего». А С.Франк не менее точно заметил, что
коммунизм явился очередным, по-русски безоглядным тотальным
«отречением от истории», и все его содержание ограничилось русским
«авось» – наивной верой, что «трудовой народ», все разрушив,
как-нибудь все самочинно наладит и принудит всех соучаствовать в
«неведомой новой гармонии на опустошенной земле». Похоже, что и
сегодня мы имеем дело все с тем же «авось»: только на этот раз
«новую гармонию на опустошенной земле» должны с неотвратимостью
организовать некие «законы рынка» и «новые русские».
Думаю, что сегодня разрозненные интеллектуальные усилия должны быть
объединены и направлены на «отшелушивание» политизированных
псевдопроблем и на интегральный, и в то же время очень конкретный
подсчет факторов «новой космогонии» и «деградации», определение
скоростного потенциала разнонаправленных тенденций («что
упредит?»), проработку конкретных сценариев развития. И важнейшей
среди этих проблем является преодоление очередного в России
«кризиса идентичности».
В истории России всегда так бывало, что любая очередная попытка
модернизации неизменно обостряла спор отечественных «западников» и
«самобытников». Вот и сейчас, когда реформы откровенно
пробуксовывают, этот давний спор снова принял форму «разборки» на
тему «Кто виноват?» – «плохо поддающаяся реформированию
косная русская почва, регулярно воспроизводящая деспотизм и
рабство», или «западные проекты, навязывающие России инокультурные,
а потому убийственные для нее рецепты»? Если принять эту логику
спора, то, в конечном счете, виноватыми должны оказаться либо те,
кто «мешает подтягивать Россию до западного уровня», либо те, кто
«сбивает ее с самобытного исторического пути». В результате этого
нового противостояния равно деградировавших западничества и
самобытничества вновь мощно заработал хорошо описанный в свое время
механизм «самоварваризации» русской культуры: «Одни хотят
насильственно раскрыть дверь будущему, другие насильственно не
выпускают прошедшего… Их работа состоит в том, чтобы мешать друг
другу, и вот те и другие стоят в болоте» (А.Герцен).
Проблема состоит в том, что описанный механизм «самоварваризации»
русской культуры имеет объективную природу. Надо напомнить, что и
классическое западничество, и классическое самобытничество по сути
дела были инспирированы одной и той же проблемой социальной
деградации России. Для русских западников эта идея трансформируется
так: Россия есть «загнивающий Восток», «царство тьмы» и войдет в
цивилизацию только став Европой. Для отечественных самобытников
понятие «деградации России» прямо противоположно по содержанию:
Россия погрузится в новое варварство, а затем и в «Ничто», если
поддастся искушению стать Западом. Русская драма выбора между
европеизмом и самобытностью трансформируется, таким образом, в еще
более драматичный выбор между двумя возможными формами деградации
– между риском «загнивания культуры на корню» и риском
«пустить культуру по ветру».
Таким образом, специфика российского сознания, искушаемого
одновременно и «западническим универсализмом», и «почвеннической
самобытностью», – его зажатость между двумя реальными
опасностями социальной деградации: «азиатско-тоталитарным
варварством позади» (на чем настаивают западники) и
«вестернизированным варварством впереди» (о чем не устают
предупреждать почвенники): «Кнутом и татарами нас держали в
невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях
рвали нам ноздри и клеймили железом» (А.Герцен); или «Русский
правящий слой раскололся на дворянина с бомбой и дворянина с
розгой. Дворянство, вооруженное розгой, тянуло страну назад к
дворянскому крепостному праву; дворянство, вооруженное бомбой,
толкало страну вперед – к советскому крепостному праву»
(И.Солоневич).
«Варварство охранителей против варварства просветителей»,
«варварство государственного деспотизма против варварства
нигилистического революционаризма» – эта дилемма породила в
России и соответствующую лексику: «экспроприаторов экспроприируют»,
«грабь награбленное» и т.п.
Между тем очевидно, что взаимодействие почвенничества и
западничества в России должно и может быть основано на принципах
взаимодополнительности и взаимосогласованности. Эту необходимую и
неизбежную презумпцию сформулировал еще в 1838 г. в своем «Ответе
Хомякову» Иван Киреевский: «Сколько бы мы ни желали возвращения
Русского или введения Западного быта, – но ни того, ни
другого исключительно ожидать не можем, а поневоле должны
предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть из взаимной
борьбы двух враждующих начал». Следовательно, продолжает
И.Киреевский, вопрос, «который из двух элементов – западный
или русский – полезен теперь?» – сформулирован неверно:
«Не в том дело: который из двух? но в том: какое оба они должны
получить направление, чтобы действовать благодетельно? Чего от
взаимного их действия должны мы надеяться, или чего бояться?»
Отсюда два вывода, которые в русской философской и политологической
классике стали едва ли не тривиальными, а сегодня опять прочно
позабыты.
Первое: в России необходим и неизбежен синтез «почвенничества» и
«западничества», ибо и все хорошее, и все плохое в России так или
иначе происходит в контексте ее постоянного и драматического
общения с Западом. (В том числе с «внутренним Западом», ибо Запад и
западничество – это уже давно внутрироссийская проблема).
И второе: важен не столько синтез почвенничества и западничества
как таковой, а продуктивное качество этого синтеза.
Итак, во-первых, как возможен «западническо-почвеннический» синтез
в России? Владимир Вейдле в свое время полагал непродуктивным сам
принцип безоговорочного и непримиримого противопоставления России
Западу, игнорирующий относительность различия между «своим» и
«чужим», что в результате приносит и русским самобытникам, и
русским западникам «заслуженную кару» – неправомерное сужение
«своего», которому начинает отовсюду угрожать их же собственными
усилиями раздутое, разросшееся «чужое».
Можно вспомнить также, что лучшие образцы национальной культуры
противостоят именно русскому варварству и в этом смысле неделимы на
«русскость» и «западность». Вслед за Достоевским и Львом Толстым
можно согласиться, например, что «западность и русскость Пушкина
– одно», и что «чем глубже он укоренен в своей стране, тем
глубже прорастает он в Европу». Верно отмечал (также в связи с
анализом творчества Пушкина) и Семен Франк: «Народность совсем не
предполагает замкнутости от чужих влияний… Напротив, субстанция
народного духа, как все живое, питается заимствованным извне
материалом, который она перерабатывает и усваивает, не теряя от
этого, а напротив, развивая этим свое национальное своеобразие».
Отмечая, что против крайнего западничества Чаадаева Пушкин защищал
ценности самобытной русской культуры, а против славянофильства,
напротив, – превосходство западного просвещения и его
необходимость для России, Франк пришел в свое время к выводу: «И
это есть не эклектическое примирение непримиримого, не просто
какая-то «средняя линия», а подлинный синтез, основанный на
совершенно оригинальной точке зрения, открывающей новые, более
широкие духовные и философско-исторические перспективы».
В этой связи нельзя ни в коей мере отрицать и опасности
«денационализации России» в ходе межцивилизационного
взаимодействия, что как раз лишило бы страну перспектив успешной
модернизации. Более того, русские противники западнического
эпигонства и «обезьянничанья» были абсолютно правы в том смысле,
что лишенная национального своеобразия Россия как раз и не попадет
«в Европу», а напротив, лишится своего законного места в
европейской культуре, ибо станет для этой Европы неинтересной,
ненужной, а подчас и опасной.
Таким образом, «право-левый синтез» в России не только желателен,
но и возможен. Однако каким окажется его качество? Отметим еще раз,
что сегодня российское общество снова оказалось в радикальном
идентификационном кризисе. Такой кризис, вопреки распространенному
убеждению, возникает совсем не тогда, когда из нескольких вариантов
развития цивилизации требуется выбрать один; спор «кем быть?»
– нормальный спор в любом обществе. Подлинный кризис
идентичности происходит тогда, когда в обществе возникают не
конкуренция бытийных альтернатив, а спор о том, какая перспектива
«небытия», социальной деградации страшнее: перспектива «загнивания
России на корню» (риск застоя) или перспектива «пускания России по
ветру» (риск неудачной псевдомодернизации).
И в сегодняшней России самоопределение социальных и политических
«актеров» снова осуществляется не свободно, а как бы вынужденно, по
принципу «от противного».
«Консервативная идентификация» объединила сегодня неокоммунистов и
неоимперцев на базе неприятия перспективы обрушения в «третий
мир».
С другой стороны, т.наз. «демократическая идентификация» объединила
тех, кто противится перспективе «реставрации коммунизма». И, как
это всегда бывало в России, неизбежными атрибутами такой ситуации
явились как повышенный градус социального мифотворчества в
нагнетании с обеих сторон «образа врага», так и обоюдосторонний
политический радикализм.
Очевидно, что традиционная для России ситуация «между двумя
варварствами», равно как и императив «варварской борьбы против
варварства» ныне воспроизводится в полном объеме в следующей
модификации: «варварская приватизация» и «дикий рынок» против
«варварского тоталитаризма».
Между тем в истории России отмечено и другое: результатом подобных
«право-левых» сшибок парадоксальным образом становится то, чего не
хотел никто, – ни западники, ни самобытники. Вот и сегодня
новый раунд борьбы одинаково выродившихся оппонентов вновь
воспроизводит механизм «самоварваризации» русской культуры и
рискует привести к жесткому авторитарному и антидемократическому
режиму при одновременном опускании в «третий мир». Ведь бедность и
авторитаризм – это близнецы-братья: чем меньше остается в
этой стране делить, тем неизбежно жестче должен быть
Распределитель.
Таким образом, на передний план выходит второй элемент, приведенной
в начале этой работы формулы И.Киреевского: в России важен не
просто синтез западничества и самобытничества, а качество этого
синтеза. Как известно, одной из важных идей в русской общественной
мысли (у В.Кюхельбекера, В.Одоевского, М.Погодина, В.Соловьева,
Н.Бердяева и др.) была идея о возможности «позитивного синтеза»
Востока и Запада в России. Однако русская мысль постоянно
задавалась и иным вопросом: а где гарантии, что синтез этот
непременно будет позитивным? Не аннигилируют ли западное и
восточное начало при их взаимодействии? Не является ли Россия в
этом смысле пространством повышенного исторического риска, где чаще
случается не позитивный, а «дурной синтез» Востока и Запада –
«Азиопа», как по аналогии с «Евразией» назвал однажды Россию Павел
Милюков?
Идентификация недугов России как результатов «дурного синтеза»
смогла объединить мыслителей совершенно разных направлений и эпох:
«плод, зеленый с одной стороны и сгнивший с другой» (А.Улыбышев);
«страшное, невиданное сочетание ребяческой незрелости со всеми
недугами дряблой старости», «татарская нагайка работы немецкого
мастера» (И.Аксаков), «поп во фраке» (Н.Гоголь); «немецкий
бюрократ, сросшийся с византийским евнухом» (А.Герцен);
«дитя-старик» (В.Розанов); «каменная чухонская деревня»
(Д.Мережковский); «подлое сочетание азиатского кнута и европейской
биржи» (Л.Троцкий); «прусский формализм в соединении с грубостью и
нечестностью русских приказных» (Д.Кончаловский) и т.д. (В своей
последней книге «Новое варварство как проблема российской
цивилизации» я привожу целую коллекцию подобных определений.)
Кстати, надо признать в этой связи, что и наше недавнее официозное
учение о «стране победившего социализма» и «авангарде мирового
человечества» тоже было ничем иным, как своеобразным синтезом
самобытности и универсализма. Эта идея была вполне «самобытной» в
том смысле, что прокламировала русскую («советскую»)
исключительность. Но, одновременно, та же теория помещала эту
«особость» на высшей ступени универсальной общемировой
(«формационной») лестницы. Концепция «реального социализма», таким
образом, абсорбировала универсалистскую логику западничества,
развернув ее острие против самого Запада.
Поэтому меня совсем не обнадеживает намечающаяся перспектива
формирования в современной России такого «право-левого консенсуса»
и такого «идейно-политического центризма», которые могут обернуться
новейшей модификацией «русской Азиопы». Скрестить ужа и ежа –
в этом ли задача? А к чему еще может привести ситуация, абсолютно
аналогичная той, которую в начале века точно определил Густав Шпет:
«Это форма препирательства между невежественным государством в лице
правительства, и свободною культурою невежества в лице
оппозиции»?
К сожалению, Россия в очередной раз принуждена выбирать между
риском гражданского противостояния и риском вполне «азиопского» по
содержанию «идейно-политического единства». Проблема, наверное,
состоит не в том, чтобы побыстрее получить хоть какой-нибудь
«право-левый синтез», а в том, чтобы прежде всего окультурить сам
спор западничества и почвенничества в России, очистив его от
случайных идей и людей.
Теоретически такая возможность намечена в том направлении русской
общественной мысли, которое пыталось демифологизировать ложный спор
западников и самобытников с целью нахождения пространства их
конструктивного компромисса. Сегодня, даже самые первые усилия в
этом же направлении с неизбежностью приводят к парадоксальному
выводу: западники и самобытники в России, вроде заявляющие себя как
непримиримейшие оппоненты, в сущности воюют против единого врага
– фигуры «непродуктивного индивида».
Действительно, главной мишенью зарождавшегося новейшего
антитоталитарного западничества явился паразитический тандем
«люмпенизированного совка» и «привилегированной номенклатуры».
Объектом же ненависти неосамобытников является альянс
«криминалитета» и «компрадорской псевдобуржуазии, распродающей
страну». Отсюда напрашивается вывод: как и в былые периоды
российской истории, спор двух сторон по-прежнему имеет
полумифологическую, партийную окраску. Но паразитирующая на этой
конфронтации новая «Азиопа», как и прежде, создает реальный
механизм самоварваризации культуры.
Демистификация данного спора на основе изучения конкретных
механизмов порождения «русского варварства» могла бы перевести
мифологизированную оппозицию «индивид против государства» (в
предельной формулировке: «индивидуальный произвол против
государственного произвола») к реальной социологической оппозиции
«продуктивность-дистрибутивность» («цивилизация против
варварства»). Это возможно при условии, если конфликтующие стороны
признают, что субъектом цивилизации (равно как и варварства) могут
быть абсолютно разные элементы общества: и индивид, и коллектив, и
государство. Все эти элементы амбивалентны и вероятностны по своей
природе и могут играть как культуротворческую, так и
варваризирующую роль.
Сравнивая перспективы исхода нынешнего идентификационного кризиса с
формами разрешения двух предыдущих (в «петровский» и
«коммунистический» периоды), приходишь к выводу, что
цивилизационная реинкарнация в те времена была обеспечена, как
минимум, двумя обстоятельствами. Во-первых, и в том, и в другом
случае, даже при доминировании этатистско-распределительных
отношений, одной из опор режима являлась «идеология труда» (хотя
подчас и в демагогических образах официозной риторики, и в
принуждающих репрессивных формах). Во-вторых, пространство
внутреннего преобразования и в том, и в другом случае было надежно
защищено с внешней стороны за счет четкой артикуляции и
практического охранения национально-государственных интересов
страны. Оба эти фактора, реализованные в жестких деспотических
формах, тем не менее в нужный момент подстраховали цивилизацию от
радикальных выплесков «нового варварства». Надо признать, что и
Петру, и Ленину-Сталину удалось аккумулировать основные идеологемы
цивилизации и перехватить авангардную роль в борьбе с варварством.
Парализуя хаос, правители брали на вооружение цивилизационную идею
труда и порядка. Пусть многие из строек нового общества носили
характер «египетских пирамид» – идеологическая доминанта
продуктивности и креативности («твори, выдумывай, пробуй!»)
соблюдалась строго.
Не забывалась в ходе петровского и коммунистического ускорения и
проблематика «национальной гордости великороссов». На это, в
частности, обратил внимание С.Соловьев: «Ясно сознавши, что русский
народ должен пройти трудную школу, Петр не усумнился подвергнуть
его страдательному, унизительному положению ученика; но в то же
время он успел уравновесить невыгоды этого положения славою и
величием, превратить его в деятельное, успел создать политическое
значение России и средства для его поддержания».
На основе проделанного анализа может быть подвержено серьезной
коррекции и распространенное мнение, согласно которому
социокультурный ценностный раскол российского общества на
«традиционалистов» и «либералов» либо вообще лишает Россию
цивилизационной перспективы (в лучшем случае порождая
псевдодемократические стилизации), либо требует от реформаторов
беспрецедентной степени модернизационного насилия. В предлагаемой
модели заложена возможность выхода из «кармического круга»
противостояния хаоса и деспотизма.
Эта возможность связана с опознанием «Азиопы» как общего врага и
реформаторами-западниками, и теми неопочвенниками, которые
озабочены сохранением и развитием русского цивилизационного
генотипа; с демифологизацией на этой основе взаимных упреков в
«варварстве»; с рациональным социологическим определением всей
совокупности субъектных форм «нового варварства» и их последующей
маргинализацией совместными усилиями гражданского общества на
периферию социальной жизни. Именно в этом автору видится залог
«либерально-консервативного синтеза» в России, объединяющего
потенциал как «осмысленных западников» (удачный термин
Г.Плеханова), так и тех российских «почвенников», кто выступает за
сокращение бюрократическо-распределительной патерналистской опеки
над обществом и за многообразие форм продуктивного
культуротворчества.
Думаю, что классическая модель российского кризиса идентичности —
ситуация «между двумя варварствами» («русской азиатчиной позади» и
«псевдоевропеизмом впереди») не предполагает в качестве своего
неизбежного следствия ни «варварской борьбы против варварства», ни,
тем более, какой-либо обреченности на мифологическое «снятие» этого
противоречия в виде эсхатологической утопии типа «русского
социализма».
Ситуация «между двумя варварствами» может быть и плодотворной, если
социальная рефлексия приводит не к мысли о необходимости
односторонней победы одного «варварства» над другим, а напротив, к
консенсусу всех субъектов культуры, призванных очистить общество от
всех форм социального варварства.
Какова же могла быть искомая идентичность новой России, способная
обеспечить именно «позитивный синтез» универсализма и
самобытности?
Представляется, что «Россия» как устойчивое, инвариантное
культурно-историческое образование, обладает двумя основными
характеристиками:
1) ее цивилизационная идентичность обусловлена принадлежностью ее
славянского этнокультурного ядра к восточной ветви европейской
христианской цивилизации (««русские» – это прилагательное к
слову «европейцы» – В.Соловьев);
2) ее геополитическая идентичность связана с историческим занятием
евро-азийской географической платформы, устойчивая социальная
стабильность на которой гарантируется культурно-политическим союзом
славянских, угро-финских и тюркских народов. Эти народы, не утратив
своей этнонациональной идентичности, тем не менее выработали
способность и потребность уживаться вместе. (Это свойство, которое
Л.Гумилев назвал «положительной комплиментарностью», является,
следовательно, не врожденным, а благоприобретенным в результате
исторического осознания геополитических императивов совместного
выживания. Соответственно, этот социальный навык, ставший частью
евро-азийской культуры, может атрофироваться и даже утрачиваться в
результате радикального изменения исторических обстоятельств.)
Свои исторические «звездные часы» Россия переживала тогда, когда ее
цивилизационная (европейская) идентичность и геополитические
(евро-азийские) задачи были гармонизированы – например, в
ходе несения европейской культурной «миссии» на свой собственный
российский восток. Именно высокий тонус культуры обеспечивал России
как уважительное принятие ее в семье народов
европейско-христианской цивилизации, так и лидирующее положение на
евро-азийской геополитической платформе, среди инокультурных
народов, признающих, однако, культурно-политическую авангардную
роль России.
Цивилизационные и геополитические задачи России, таким образом,
тесно переплетаются в истории. Геополитические функции в Евразии
Россия способна успешно выполнять только с позиций ее европеистской
культурной просвещенности. Лишенная подпитки европейской
культурно-цивилизационной традицией, Россия оказывается
неинтересной и ненужной на собственном Востоке, способном найти в
современном мире и более культурные, и даже более
культурно-европеистские (например, Турцию) центры притяжения.
Замечено и то, что Россия оказывалась значимой в Европе не только
своей самобытностью внутри христианской культуры, но и своим
геополитическим евроазиатским потенциалом. Геополитически слабая
Россия, как показывает история, игнорируется Европой, у которой
есть свои не только культурно-цивилизационные, но и геополитические
критерии «удельного веса» того или иного государства.
Национально-государственные кризисы наступали в России тогда, когда
имела место либо рассогласованность ее цивилизационных и
геополитических задач, либо предпринимались попытки их
мифологического синтезирования, но полученный симбиоз оказывался
«дурным», и, в результате, вместо искомой «Евразии» получалась
«Азиопа».
Особую опасность представляют для России попытки взаимной подмены и
смешения ее цивилизационного и геополитического призвания.
Характерно, что подобного рода смешение могло иметь место во всех
трех, принципиально различных вариантах идентификации России: и как
«Востока», и как «Запада», и как «Севера».
1) Действительно, рассуждения о том, что в цивилизационном
отношении Россия представляет собой некоторую отличную от западной
цивилизации «Евразию», провоцируют неоправданную экспансию
геополитического фактора в сферу культурно-цивилизационной
идентификации. Так, верно указывая на особую роль России в Евразии,
но пытаясь при этом сконструировать под эту ее геополитическую
функцию особую цивилизационную подкладку, «евразийство» (как
классическое, так и новейшее) неоправданно выдает геополитический
императив совместного проживания культурно различных народов за
особый тип цивилизационной общности. Подобное цивилизационное
мифотворчество стимулирует опасное, в первую очередь для самой
России, ее противопоставление европейской цивилизации, что не может
не вести к культурной деградации России, неоправданно отрываемой от
своих истинных – европейских – цивилизационных
корней.
2) С другой стороны, вульгарно-западническое стремление представить
дело таким образом, что Россия – всего лишь «часть Запада», а
то, что не является в России «Западом», не должно иметь отношения и
к России, ведет к абсолютизации цивилизационной идентичности России
в ущерб ее геополитическим интересам, и – неизбежно – к
сдаче геополитических позиций.
3) Наконец, рассуждения по-принципу: «раз в Европе Россия
воспринимается как Азия, а в Азии – как Европа, значит,
Россия – это нечто принципиально третье», ведет к резкому
зауживанию пространства «собственно России», ее превращению в
«остров», окруженный со всех сторон и чуждыми цивилизациями, и
инаковыми геополитическими платформами. Методологическая порочность
этой идеи «русского островитянства» состоит в том, что «собственно
Россия», перманентно очищаясь от якобы инаковости, постоянно
сжимается наподобие «шагреневой кожи».
Подчеркнем еще раз: европейская цивилизационная и евро-азийская
геополитическая идентификации России, являются не просто разными, а
именно двумя неразрывно связанными сторонами ее общего
самоопределения в мире, требующие органичного согласования. Россия
– это и «Европа в Азии», и «Азия в Европе» одновременно; весь
вопрос в том, как она распоряжается этой особенностью своей
«дуальной идентификации».
К сожалению, чаще всего в нашей истории получалось так, что Россия
затевала конфронтационную геополитическую игру на Западе
(геополитика вообще по своей сути – сфера жесткой
конкуренции); а на Востоке пыталась имитировать особую «евразийскую
цивилизацию». Итог известен: и Запад, и свой внутренний Восток
получали убедительные аргументы против «имперской агрессивности
России». И надо признать, что эти упреки не были безосновательны:
описанная выше логика самоопределения России жестко детерминировала
и особенности ее внутреннего устроения – как
авторитарно-милитаристской идеократии.
Действительно, конфронтационная геополитическая позиция неизбежно
предопределяет авторитарную жесткость государства; действует и
обратная тенденция: авторитарная власть сама ищет, где бы «поиграть
мускулами». Например, идеологическое конструирование «евразийской
цивилизации», призванной интегрировать разнокультурные и
разноконфессиональные народы в идеократическую «сверхцивилизацию»,
неизбежно требует повышенной доли мифотворчества (в том числе в
конструировании из иных цивилизаций «образа врага») и,
соответственно, повышенной степени репрессивности за любое
идеологическое диссидентство, будь то «низкопоклонство перед
Западом», «русский национализм», «исламский фундаментализм» и т.д.
В этом смысле вполне закономерно вырождение «евразийства» в
неоимперскую доктрину (ставящую во главу угла российскую
идентификацию исключительно с государством), и, в полном
соответствии со своей логикой, пошедшего на союз со сталинизмом,
фактически поддержав «окукливание» культурной разнородности народов
России коммунистической суперидеологией.
Взаимная подпитка авторитарно-идеократических потенций ложного
цивилизационного и столь же ложного геополитического выбора привел
к формированию сверхдержавы, которую мир определил – и
справедливо – и как «тоталитарного монстра» и как «тюрьму
народов» одновременно. Тоталитаризм в определенном смысле –
это и есть материализованный продукт взаимной возгонки неадекватно
интерпретируемых цивилизационных и геополитических задач России.
Надо добавить, что подобный идеократический «кентавр» (на
поверхности – «коммунистический», в глубине –
«евразийский») все-таки смог просуществовать несколько десятилетий
до тех пор, пока внутренняя порочность его устройства не
парализовала окончательно его жизнеспособности. Новейший «кентавр»
подобного рода, как представляется, уже вряд ли возможен –
для него уже нет ни цивилизационных, ни геополитических
предпосылок.
Ошибки и односторонности цивилизационного и геополитического
выбора, их неверное смешение самым непосредственным образом
сказываются и на внутригосударственной политике России. Экспансия
геополитической доктрины «евразийства» в сферу культуры ведет не
только к выхолащиванию европейского цивилизационного потенциала
России, но и к введению жестко-авторитарных («чингисхановских»)
методов управления. Напротив, экспансия западнической идеологии в
сферу геополитических интересов приводит к «войне против
собственного правительства», а также к конфессиональному и
политическому напряжению в отношениях с внутрироссийским
мусульманским миром.
Все вышесказанное, однако, нисколько не отменяет, повторюсь, того
объективного факта, что Россия обладает имманентной «дуальной
идентичностью», обе ипостаси которой — константны и требуют
органичного согласования. Вероятно, следует попытаться перевернуть
направление и акценты идентификационных поисков.
1) С цивилизационной точки зрения Россия должна вернуть себе статус
европейской державы, интересы которой, между тем, лежат
преимущественно на Востоке, где Россия призвана отстаивать идеи
Просвещения, гражданских прав, хозяйственной и культурной автономии
личности и т.д.
2) В то же время, Россия не может не представляться во
взаимоотношениях с Западом как геополитически евразийская держава,
со своим особым, возросшим на особости геополитических задач, типом
государственности.
Умозрительные попытки элиминировать одну из сторон данной
идентификации ведут к неадекватной оценке российской идентичности,
и, как следствие, – к политическим просчетам.
Отсюда – традиционный для России базовый конфликт «культуры»
и «государственности», т.е. противостояние культурной
интеллигенции, делающей ставку на необходимость западнической
цивилизационной ориентации, и «азиатского государства»,
апеллирующего к необходимости жесткого каркаса власти для удержания
«огромных пространств Евразии». Следует подчеркнуть в очередной
раз, что имманентная тяга русских культурных слоев к европеизму, с
одной стороны, и геополитический императив повышенной
государственной жесткости (по сравнению с той же Европой), с другой
стороны, – это две половинки одной общей проблемы российской
самоидентификации в мире. От успешного согласования этих двух
половинок действительно зависит историческая судьба России.
Добавить комментарий